Елизавета Михайловна Шик, дочь священника Михаила Шика, расстрелянного на Бутовском полигоне в сентябре 1937 года, рассказывает о своих родителях и об их переписке, в том числе того времени, когда отец Михаил находился в ссылке (по материалам выступления на VI международной конференции, посвященной наследию митрополита Антония Сурожского).
Мы с Дмитрием Михайловичем Шаховским, моим братом — свидетели того времени, о котором сейчас уже идет много споров, о котором многие хотят знать незамутненную, неискаженную правду.
Я очень хочу вас познакомить с жизнью моих родителей. И, как картинки из этой жизни, привести цитаты из их переписки. Эта чудом сохранившаяся переписка составляет более 300 писем и сейчас готовится к изданию.
Коротко о родителях
Мама, Наталия Дмитриевна Шаховская, была из дворянской русской семьи. Ее отец, князь Дмитрий Иванович Шаховской, был видным земским деятелем, членом первой Государственной Думы, ее секретарем, одним из основателей партии кадетов. Потом он занимался исследованием творчества Чаадаева. Был расстрелян в 1939 году как участник вымышленного кадетского заговора.
Отец, Михаил Владимирович Шик — 1887 года рождения, расстрелян в 1937 году. Родился в состоятельной еврейской семье. Окончил Московский университет по специальности философия и всеобщая история. Будучи студентом, прошел путь богоискательства. На этом пути он близко подошел к православию еще задолго до своего крещения.
В 1918 году крестился, человеком, уже хорошо подготовленным к этому шагу. Своим небесным покровителем, будучи Михаилом, он мог избрать Михаила Архангела, что было бы естественно. Но он избрал князя Черниговского Михаила, исповедника и мученика, сказавши, что ему близок этот образ. В этом, мне кажется, было какое-то прозрение своей судьбы.
Крестившись в 1918 году, он сразу же обвенчался с моей матерью, с которой до этого восемь лет вел переписку.
Местом своей жизни папа и мама избрали Сергиев Посад, чтобы находиться при Троице-Сергиевой Лавре. Отец и мама стали духовными чадами старца в Зосимовской Пустыни, преподобного Алексия Зосимовского, ныне прославленного Церковью. Он рекомендовал моего отца к принятию священного сана.
В 1925 году отец был рукоположен митрополитом Крутицким и Коломенским Петром (Полянским) в диаконы. Очень скоро сам митрополит Петр и все его окружение, в том числе и диакон Михаил, было арестовано. После полугодового тюремного заключения отец был на два года отправлен в ссылку в Среднюю Азию.
В ссылке находилось несколько священнослужителей, в том числе, архиепископ Симферопольский и Галичский Никодим. В 1927 году он рукоположил отца Михаила в иереи.
Вернувшись, отец Михаил прослужил еще некоторое время в Сергиевом Посаде уже в сане иерея. В конце 1930-го года он был вынужден уйти за штат, потому что в Церкви начались разногласия по поводу повиновения или неповиновения митрополиту Сергию (Старгородскому) в качестве полномочного Местоблюстителя патриаршего престола при живом Местоблюстителе Петре (Полянском), который находился в ссылке.
В результате произошел некий раскол. И отец мой вместе с отцом Владимиром Амбарцумовым и многими епископами, священниками и мирянами ушли из официальной Церкви. Но они продолжали свое служение.
Отец, купив небольшой домик в Малоярославце, служил там Литургию, а на жизнь зарабатывал переводами.
В Малоярославце служение отца проходило втайне от окружающих, но некоторые близкие семьи знали о нем и приходили на богослужения. Приезжали духовные дети из Москвы. В целом мы жили несколько изолированной, обособленной жизнью, соблюдали все церковные праздники. В 1937 году отец был арестован, и о его судьбе ничего не было известно. Наконец, только в 1990 году мы узнали, что он расстрелян, и в 1994-м — что расстрелян на Бутовском полигоне.
О бессмертной личности
Теперь обратимся к цитатам. В основном — это размышления моего отца в письмах к маме. Он, будучи еще студентом-историком, пытаясь решить для себя основополагающие вопросы жизни, рассуждает о том, что такое личность, бессмертие, нравственность.
В 1912 году он пишет:
«Я уверен, что у каждого из нас есть судьба внеземная, но в которую свою частицу возьмет и опыт земной жизни. Я не думаю, что после смерти оставались память о себе и сознание себя такие же, какие есть у нас о себе теперь. Но останется облегчающий или отягчающий будущую жизнь итог того, что было на земле. Мне кажется, что это очень важно — бессмертная личность».
О нравственности в одном из писем звучит так:
«Только тогда не самообманное измышление, если в основе моего земного существования есть существо высшее и вечное, которое и образует мое подлинное и непреходящее „Я», которое в своей, недоступной моему сознанию жизни, может быть связано с высшими началами и стремлениями мироздания, задачам которого, не всегда открытым моему пониманию, я служу здесь, на земле. Бессмертная личность, если не „Я», прежде всего, нравственная сущность».
Открыть человека
А вот рассуждения моего отца о жизни, о своей роли в этой жизни, о человеке (письмо 1913 года):
«Мы хотим, чтобы люди были лучше — это их такая заветная мечта, чтобы люди жили лучше. Но все люди не могут быть лучше. Думаю, в каждом есть богочеловек, в каждом — человекозверь. Сколько раз со стыдом и радостью делал я открытие, что в человеке, которого считал ничтожным и дурным, живет то самое, чем я дорожу в себе, что люблю в близких мне людях. Когда это поймешь, так ясно становится, что дело тут в облике жизни, который заставляет звучать в человеке чаще и больше всего его не духовные струны. Облик жизни надо изменять, делать его чище, благороднее, духовнее, лучше. Из этого выделяются реальные, насущные обязанности — стараться изменить облик жизни в том ее кругу, которые заполнен мной и доступен мне. Это равная обязанность перед собой, перед людьми и перед Богом».
В том же году:
«Стал перелистывать перед сном, в 13-м году, подаренную мне книгу, в ней попались мне евангельские слова: „Если кто хочет идти за Мной, отвергни себя и возьми крест свой, и следуй за Мной. Ибо, кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее». Они ударили меня, точно направленные прямо ко мне. Теперь они звучат во мне призывом и укором. Мне суетным представилось мое стремление к личному душевному устроению, — сберечь душу свою — когда оно поставлено в центр внимания в качестве первой цели всех действий».
Пасха
В письмах можно проследить, как меняются его ощущения Пасхи на протяжении тех лет, когда папа движется к крещению. В 1912-м году он пишет:
«В Пасхальную ночь я был у заутренней с Ниной и Улей (его друзья). В церкви было очень хорошо, но говорить о том таким маловерам, как я, не годится, да и не сумел бы сказать, что было хорошо. Но осталось чувство чего-то серьезного и значительного в том, что было в церкви. Я поразился тем, как Нина переживала богослужение».
И еще тот же год:
«Вчера я обедал у Вернадских и провел с ними весь вечер. Сам по себе разговор скоро перешел на вопросы веры. Нина говорила для меня очень новые вещи. Осталось чувство, что было настоящее и нужное для каждого из нас общение друг с другом».
Эти слова — комментарий к мысли, что для того чтобы во что-то поверить, нужно увидеть веру в другом человеке.
В 1914-м году, когда еще не началась Мировая война, Михаил Владимирович пишет:
«Почему для меня так торжественен и значителен праздник Воскресения? При отсутствии веры в реально совершившееся воскресение одно признание посвящения этого дня отвлеченной, хотя и любимой идее воскресения, мало для создания того праздничного чувства, которое я обычно в этот день испытываю. Если можно призвать на помощь фантазию, я сказал бы, точно в этот день через землю проходит отражение того, что делается на небесах, и к чему мы тянемся в течение всей жизни. Обычно мне кажется, будто я ощущаю эти отражения, и желаю вам их увидеть».
В 1917 году, за год до крещения, папа в Киеве, где формируется его батальон для отправки на фронт. И вот письмо оттуда:
«Идет Страстная Неделя, а я ни разу не побывал в церкви, — он еще не крещеный — может быть, еще успею пойти к страстям. Скоро Пасха и весна. Вы это чувствуете? Христос Воскресе! Каждый год что-то новое вкладывается в эти сакраментальные слова. Сейчас они звучат для меня без оттенка прежней тайной грусти, а как колокол, полнозвучно, обетно, утверждающе».
Не по воле бригадного генерала
Вот как переживал Михаил Владимирович неудачи русской армии:
«Я не умею вместить того, что свершается, и только покорно подставляю голову. Пусть свершается по воле Божией, которую одну я чувствую в том, что делается в великом и малом, в моей судьбе и в судьбе народов, и участи отдельных жителей. Да будет Воля Твоя — это опорная мудрость, которую я исповедую всем открытым сердцем. Да будет Воля Твоя — вот один ответ, который знаю на всё — на русские неудачи на войне, на смерть близких людей. И еще лично для себя — молитвенная просьба: не введи нас во искушение».
В армии, будучи сначала нестроевым офицером и поучив назначение на фронт, он немного огорчился из-за того, что думал, как будет горевать его мать. Но пишет:
«Какое мне дело до того, что мое назначение — результат несправедливости бригадного генерала? В судьбе моей волен не генерал, а Господь. Если мне нужно будет страдать телесно или умереть, то это будет не по воле бригадного начальника».
Обеты в стихах
В 1918-м году отец покинул развалившуюся армию и начал новую жизнь. О ее начале, о венчании вспоминает мама: «В тот день я, знаешь ли, я два дала обета — один тебе, другой — распятому Христу». Вот так начиналась их семейная жизнь — как христианский брак. Дальше, уже мучимая какими-то сомнениями, мама спрашивает: «Любя Христа, могу ль твоею быть? Любя тебя, смогу ль Христа любить?». А он ей отвечает: «Ведаю, что путь нам не двоится, любовь не застит нам Христа. Любовь, очищенная, та, что не боится тяготы долга несть к подножию креста».
Письма с этапа
Потом — арест, и папа уже получает возможность нести этот крест. Вот письма с этапа:
«С нами этапом пришла и вместе заперта была в школе (там, где их поместили на пересылке. Прим. Е. М. Шик) группа бывших
начальствующих лиц из изолятора с острова Возрождения. Уголовники пытались свети счеты с этой компанией. Когда я в первый день пошел в уборную без подрясника, ко мне подошли двое молодцов и стали допрашивать, не я ли начальник острова. Я показал свою косицу, обличающую мое духовное звание. Они отошли, но через минуту, не совсем убежденные, вернулись с вопросом: „А крест носишь?» Я указал на свой вырезанный бутылкой из фанеры крест. Недоверие еще не было побеждено: „Почему самодельный?» Объяснил, что в ГПУ кресты снимают. „Да, верно, они против религии идут». Таким образом, святой крест оградил меня от побоев».
Вот еще картинка из этапной жизни:
«В Самарканде железнодорожные власти отказались прицепить наш арестантский вагон, так как этап наш очень немногочислен — пять арестантов, восемь конвоиров. Среди этих арестантов — один епископ, два протоиерея, один диакон, и два мирских тоже по церковным делам. Усадили нас в общий вагон. В вагоне перед Чарджуем (это следующий пункт их остановки. Прим. Е. М. Шик) тихонько пели всенощную с акафистом Богородице по случаю завтрашнего празднования Казанской иконы Божией Матери. Как утешительны эти наши импровизированные службы в тюрьме и в пути. Кругом гомон, брань, песни, смех. Но, не так ли в обычной жизни мы выплываем из волн житейской суеты, стараемся оторваться от нее, чтобы сосредоточиться в молитве?»
Вот отец Михаил вспоминает, как он в тюрьме учил тропарь Казанской иконе Божией Матери. «Там, в тюрьме мы учились друг у друга новым молитвам». С ним вместе были заключены еще верующие люди, которые, может быть, даже были более его просвещены.
«Заучить длинный тропарь Казанской иконы Божией Матери только со слов, без записки, было очень трудно. Но ни карандаша, ни бумаги нам не полагалось иметь. Мне пришло в голову нацарапать тропарь концом ножа, который нам давали для резания хлеба, на вощеной бумаге, в которой мне прислали в передаче что-то рыбное. На свет можно было читать нацарапанное. Так я выучил весь тропарь, и теперь люблю его повторять и вспоминать, как учил его».
А вот из дневниковой записи:
«Сегодня встретили идущего нам навстречу батюшку из Ташкента (в смысле, перевозимого. Прим. Е. М. Шик). Его простота, бодрость и светлость окрылили меня. Какая прекрасная духовная школа — тюрьма и этапное путешествие. Бог даст, и ссылка будет не менее полезна. Как много я понял за последние шесть месяцев!».
Это написано уже в ссылке, в 1926 году:
«Меня огорчает и смущает одна черта в письмах ко мне друзей. Всем им хочется вспоминать по моему поводу восьмую заповедь блаженства — блаженны изгнанные правды ради. Более или менее скромно величать меня намеками на высокие эпитеты. Благодарение Богу, что он дал мне понять, насколько это неверно, так что я еще не соблазнился, слава Богу, не возгордился затщеславиться, но мне так ясно, что я и подобные мне присланы сюда не за правду, а за грехи свои личные и общецерковные.
Жалею тех, кто не понимает этого, потому что это, значит, не понимать того, что Господь творит, утверждая и очищая церковь свою. Я согласен, что в моей участи есть нечто завидное. Господь дал мне легкую и удобную возможность омыть покаянным размышлением свои личные грехи и, как члену церкви, тем самым, способствовать очищению и церковной совокупности.
Так как таких, как я, много, то и дело очищения совершается с Божией помощью великое. Но личной заслуги и чего-нибудь, достойного хвалы, здесь ни у кого, тем более, у меня, нет. Ты участвуешь (его жена. Прим. Е. М.) в этом деле не меньше, а, может быть, и больше, чем я, участвуют и все любящие меня. И так у всякого, подобного мне, есть сонм близких, в той или иной мере участвующих в его доле, и тем число очищающихся растет. Вот как премудро устроил Господь».
Церковь в ссылке
В ссылке была церковь, устроенная в домике. Сначала папа служил в качестве диакона. Вот что он писал:
«К Рождеству надеюсь исполнить свою давнишнюю мечту — сшить себе диаконский стихарь для службы. Нужные деньги уже ассигнованы и отложены. До отъезда первой партии друзей (там было много духовенства, затем всех отослали в еще более дальние места. Прим. Е. М. Шик) было много облачений. Вместо стихаря я надевал парадный подризник, а орарь мне сделали, очень хороший. Со времени их отъезда из-за отсутствия стихаря и нижнего подризника не приходится служить Литургию. Только всенощную. И приобщаюсь, не служа, а это совсем не то же самое. Отсутствует постепенное действенное приближение шаг за шагом к завершению в приобщении великого литургического таинства».
К Рождеству ему уже сделали стихарь.
Вот как папа описывает алтарь, в котором он служит:
«Хочется мне описать тебе, какая у нас в Турткуле молитвенная горница. Она состоит из двух половин. Одна размером, как наша столовая — алтарь. Там находится престол посредине, над ним с потолка свешивается красная лампада. На левом углу жертвенник, а на правой стене — оконце. На горнем месте — икона Божией Матери. Узенькая, не прикрытая дверью арка, выводит из алтаря в храм, где находятся молящиеся и певчие, и чтец. Арка эта — царские врата. Боковых дверей нет.
„Храм» (в кавычках) величиной с мою комнату дома. Он достаточно просторен для того количества богомольцев, которые нас посещают. На стене по обе стороны царских врат иконы Спасителя и Божией Матери. Самое примечательное, что сионская горница наша расположена в задней части дома. Также оконца алтаря выходят под крытый навес, который служит хлевом, и где стоят коровы.
Эта убогость храма нашего особенно была умилительна на Рождество, ибо постоянно напоминала о смирении Спасителя нашего, благоволившего в вертепе родитися и в яслех безсловесных возлещи. Ясли бессловесных стояли тут же, за стеной нашего алтаря. И было дерзновение думать, что Младенец Божественный подлинно с нами, потому и поем „с нами Бог»».
Вот уже 1927 год:
«На прошлой неделе пришел этап с новыми шестью собратьями. Я принял к себе в сожители старенького епископа Митрофания, викария Воронежской епархии. Он мне очень нравится — трогательный, физически слабый, но духом необычайно живой, монашеского устроения, с мистическим чувством, очень мне по духу. Приехал еще один владыка — Стефан, викарий Екатеринославский. Двое протоиереев и один иеромонах. Теперь нас здесь 12 человек. Четыре архиерея, семь пресвитеров, один диакон».
К сожалению, в следующем письме звучит: «Все, вчера приехавшие и четыре дня назад, и двое из прошлой партии, были отправлены в разные места другие».
В конце 1927 года владыка Никодим Симферопольский совершил рукоположение отца Михаила во иерея. На рукоположение приехала моя мама с маленьким сыном Сережей. Ведь это было очень большое семейное торжество.
Дети
Отец Михаил, уезжая в ссылку, оставил дома маму и троих детей. Четвертый родился после того, как мама посетила его в Турткуле.
У него много размышлений о детях.
Первая острая боль была не о своем ребенке, а о чужом. Умер от тяжелой, очень мучительной болезни пятилетний Кирилл, сын отца Сергия Сидорова, близкого друга отца Михаила и Натальи Дмитриевны.
«С острой болью думаю о бедненьких Татьяне Петровне и отце Сергие, — пишет отец Михаил. — Признаюсь, у меня туманится голова и холодеет сознание, когда я пытаюсь поставить себя на их место. Знаю, что это страшно, но дети — это единственная жертва, к какой я не чувствую себя готовым. Да простит мне Господь мою слабость».
А мама в это же время пишет ему:
«О Сидоровых я сама думаю в такой же приблизительно связи, что и ты. Но каждый день говорю себе, еще со времени рождения Сережи, что дети наши — не наши, что они даны нам на хранение, и мы всегда должны быть готовы их отдать».
Но наступил такой момент, когда эта готовность отдать была очень сурово испытана Господом. Заболел очень тяжелой формой коклюша Сережа, старший сын, тогда четырех с половиной лет, и врачи опасались за его жизнь. Отцу Михаилу была отправлена телеграмма, и он на нее пишет в ответ:
«Принимаю в сердце одну жестокую весть — Сережина болезнь приняла дурной оборот, и сыночек наш в опасности. Но, видит Бог, не только не ропщу, а с верою и любовью обращаю к Небесному Отцу молитву, которую, я уверен, ты так же говоришь: „Господи, если Тебе нужен в обителях райских наш сыночек, которого Ты дал нам, возьми его от нас. Но, если можно, снизойди к немощи наших родительских сердец и сохрани, исцели и воздвигни здравым нашего мальчика, нашего первенца, нашего Сережу. И даждь нам силу быть покорными милующей и карающей, преблагой, премудрой и святой воле Твоей. Ты любишь нас лучше, чем мы сами любим себя. Ты один знаешь, что нам полезно. Да будет воля Твоя на нас грешных и неключимых Твоих рабах»».
Сережа поправился.
После маминой поездки в Турткуль, когда они возвращаются к дням, прожитым вместе, отец Михаил пишет:
«Мы с тобой муж и жена. Господь благословил нас детьми, мы стали семьей. Но только тогда мы сможем стать хорошими по-христиански супругами и родителями, если наши руки будут протянуты друг к другу выше крыши нашего дома, если сердца будут соединяться в поклонении к кресту и оттуда переходить к кроваткам наших младенцев. Помоги нам, Боже, не забывать этого, и вознеси наши сердца к горе».
Жена священника
Отдельно хочется сказать о маме, верной спутнице моего отца. Для этого цитирую еще одно папино письмо:
«Получил сегодня письмо от преосвященного Митрофания (Поликарпова). Там есть несколько слов, относящихся к тебе, которые он велит выписать для тебя. Сообщаю их тебе: «Мне чрезвычайно по душе пришлась приписка Натальи Дмитриевны (видимо, к письму отца Михаила. Прим. Е. М. Шик) из которой видно, как правильно и как глубоко она понимает миссию матушки, жены священника. Если бы все русские матушки так понимали свое назначение, какую могучую рать представляло бы собой наше православное белое духовенство. Искренне всем сердцем сочувствую вам и ей, и от всей души желаю вам обоим много-много лет здравствовать и много-много лет вдвоем трудиться для святого дела христианизации нашего православного русского общества».
Закончить хочется последней цитатой. Эта цитата — одно четверостишие из стихотворного цикла отца Михаила, написанного в Страстную Седмицу, он так и называется — «Страстная Седмица». У этого четверостишия эпиграф: «Боже Мой! Боже Мой! зачем Ты Меня оставил?».
Только там, где Бог отступился,
Человеку дано явить,
Что за тем он в духе родился,
Чтобы чашу Христа испить.
Это, я думаю, написано им о самом себе.