Как сказалось подписание Миланского эдикта на судьбе Церкви, европейских государств и каждого из нас? Какими стали последствия подписанного 1700 лет назад указа? Размышляет Сергей Худиев.
На днях Предстоятели восьми Православных Церквей, собравшись в сербском городе Ниш, совершили торжественную Литургию в память 1700-летия Миланского эдикта — императорского указа, с которого началось превращение христианства в официальную религию Римской Империи.
С этого события ведет свой отчет Константинова эпоха — время, когда христианство становится господствующей религией. Это не значит, что люди всегда ведут себя как христиане — когда как, и в истории Восточной Римской Империи можно найти самое прискорбное сочетание усердной набожности и тупого зверства. Но как точка отсчета утверждается вера в Бога Библии, Который создал человека по Своему Образу, искупил кровию Своего Единородного Сына и приведет каждого человека — царя и нищего, бедного и богатого — на суд.
Мы, живущие на исходе этой эпохи (о ее завершении мы вскоре поговорим подробнее) и потребляющие ее плоды, часто не замечаем, что то, как мы видим мир, человека, общество, во многом определяется именно решением Константина, благодаря которому христианство стало сначала разрешенной, а потом и государственной религией.
Принято говорить, что признание со стороны государства повредило Церкви, ее духовный уровень упал, она наполнилась лицемерами и карьеристами. Наверное, это так, и действительно, во времена, когда принадлежность к Церкви не приносит никаких выгод, а приносит только проблемы, духовный уровень выше. Можно не сомневаться, что в наши дни пакистанские, например, христиане, которые терпят притеснения и рискуют жизнью за свое исповедание имени Христова, гораздо более серьезные, преданные и горячие верующие, чем мы, посещающие храмы в полной безопасности. Вполне вероятно, что там, где ходить в церковь требует закон или общественное мнение, духовный уровень еще ниже. В гонимой Церкви — отборное золото, в признанной и обласканной — рыбы всякого рода, многие из которых будут потом выброшены вон.
Это все верно. Но у гонимых христиан в Пакистане едва ли есть возможность исполнять повеление Господа «Итак идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам» (Матф. 28:19,20). Им и другое повеление — «сие творите в Мое воспоминание» (Лук. 22:19) — исполнять опасно.
Если бы целью Бога было только прославить относительно небольшое число людей, которые сохранят верность среди гонений, эпоха Константина не наступила бы; но Его цель — спасти «великое множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племен и колен, и народов и языков» (Откр. 7:9). Христианство достигло до наших предков благодаря тому, что Империя стала христианской; вообще в христианизации Европы, а потом и всего мира, Миланский эдикт — необходимая веха. Если бы Церковь включала только отборных героев веры, мы бы в нее точно не попали.
Если бы не Константин, Евангелие не было бы проповедано в славянских землях, да и много где. Против модели, которая воспроизводилась раз за разом — государь, князь, вождь принимают христианство, вслед за ним — его подданные, можно возражать с позиции уважения к личной свободе, индивидуальному выбору, но такое возражение будет анахронизмом. Это как если бы мы спрашивали, была ли при князе Владимире свободная пресса — и если не было, можем ли мы считать святым правителя, при котором не было свободной прессы?
Идея, что религия и политика — разные области жизни, которые могут функционировать более-менее автономно, вызревает в христианской Европе очень и очень нескоро, а в нехристианском мире (не только исламском) она до сих пор выглядит странной. Признание Церкви как сообщества, хотя и находящегося (на тот момент) в тесном симбиозе с государством, но принципиально иного, породило всю европейскую историю — историю, в которой Церковь и государство могут находиться в разных отношениях, но при этом они всегда остаются разными структурами.
Сама постановка вопроса об отношениях между Церковью и государством, потребовала контекста, заданного Константином — в исламском мире, например, «Умма» — это и политическая, и религиозная община, и идея разделять их показалась бы странной до полной непонятности. То есть сама идея личного выбора в вопросе религии — один из дальних результатов миланского эдикта.
Решение Константина привело не просто к возникновению доминирующей Церкви, но доминирующего христианства как взгляда на мир. В ряде стран (Греция, Великобритания, Скандинавские страны) существуют государственные Церкви, в ряде стран (например, Германия, Испания, Италия) Церкви частично финансируются за счет налогов, в других странах (например, США) государственной Церкви не существует, но влияние христианства на общественную жизнь до сих огромно, а политики подчеркивают (лицемерно или нет) свою христианскую веру.
Мы живем в мире, сформированном христианством как доминирующим взглядом на реальность — так что даже некоторые антихристианские движения в европейской истории, такие как коммунизм, опирались на христианское наследие и могут быть названы постхристианскими ересями — поскольку их возникновение было бы невозможно ни на каком другом культурном субстрате.
Ценности, которые в наши дни провозглашаются как само собой разумеющиеся — равенство людей перед законом, ценность и достоинство отдельной человеческой личности, милость к падшим, покаяние и примирение, стремление к миру — являются наследием библейского Откровения и очень слабо (или никак) проявлены в других культурах. Более того, когда христианские народы отвергали свое духовное наследие — ради социал-дарвинизма, евгеники, национал-социализма, коммунизма, каких-нибудь других измов, они очень быстро начинали терять эти ценности.
Да, в истории христианского мира было много греха — и Евангелие никогда не обещало построение идеального общества до Второго Пришествия. Но он сохранял систему координат, в которой грех был именно грехом, а не чем-то похвальным. Все познается в сравнении. Христианская Российская Империя была далеко не раем, не ангелами была населена и не ангелами управлялась — но сопоставив ее со сталинским СССР, мы тут же почувствуем разницу. Эта разница между ситуацией, когда люди признают Закон, который соблюдают из рук вон плохо, и ситуацией, когда они этот Закон вообще отвергают.
Вот например, что пишет один из нынешних властителей дум, австралийский философ Питер Сингер — борец за права животных и вообще кумир левой интеллигенции, «выдающийся гуманист», удостоенный звания «выдающегося профессора» ряда престижных университетов, директор и со-директор ряда престижных институтов биоэтики, осыпанный наградами и почетными званиями, входит в 100 самых влиятельных людей мира по версии журнала «Тайм», в общем, человек свой, признанный и почтенный в либеральной интеллектуальной элите.
По крайней мере, еще в 1993 году он писал про то, что младенцев убивать вполне можно:
«то обстоятельство, что живое существо принадлежит к виду Homo Sapiens, не имеет отношения к неправильности его убийства; скорее, следует принимать во внимание такие характеристики, как рациональность, автономность и самосознание. Младенцы лишены этих характеристик. Их убийство, таким образом, нельзя приравнивать к убийству нормального человека — или любого другого самосознающего существа»
Такие взгляды естественным образом вытекают из отказа от веры в то, что человек создан по образу Божию. Например, тот же Сингер пишет:
«Любая дискуссия о добровольной эвтаназии должна начинаться с вопроса, может ли убийство невинного человека быть правильным поступком. Те, кто полагают, что это ни в коем случае не правильно, опираются в наибольшей степени на религиозные доктрины, которые утверждают, что только люди созданы по образу Божию, что только люди обладают бессмертной душой, или что Бог даровал нам власть над животными — подразумевая, что мы можем убивать их, если захотим — но оставил за Собой власть на человеческими существами.
Отвергните эти идеи, и Вам станет трудно помыслить о каких-то морально значимых свойствах, которые отличают людей с тяжелыми повреждениями мозга или другими серьезными умственными дефектами от других животных подобного ментального уровня. Почему же тогда то обстоятельство, что данное существо принадлежит к одному с нами виду, делает его убийство худшим поступком, чем убийство существа другого вида, если они обладают сходными мыслительными способностями — или животное даже умнее?»
Сингера часто восхваляют за его строгую логичность, и действительно, нам стоит признать за ним это достоинство. Если мы отвергаем упомянутые «религиозные доктрины», то тезис «невинных людей убивать нельзя» повисает в воздухе — а почему нельзя-то? Это свинью убивать нельзя, (Сингер — строгий вегетарианец), а младенца или умственно отсталого взрослого — вполне даже можно.